Неточные совпадения
Сделавши это, он улыбнулся. Это был единственный случай во всей многоизбиенной его жизни, когда в
лице его мелькнуло что-то
человеческое.
Ни в фигуре, ни даже в
лице врага
человеческого не усматривается особливой страсти к мучительству, а видится лишь нарочитое упразднение естества.
С другой стороны, всякий администратор непременно фаталист и твердо верует, что, продолжая свой административный бег, он в конце концов все-таки очутится
лицом к
лицу с
человеческим телом.
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая
лицо, — то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь
человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
Этот вопрос, казалось, затруднил гостя, в
лице его показалось какое-то напряженное выражение, от которого он даже покраснел, — напряжение что-то выразить, не совсем покорное словам. И в самом деле, Манилов наконец услышал такие странные и необыкновенные вещи, каких еще никогда не слыхали
человеческие уши.
Засматривая в особенные
лица цветов, в путаницу стеблей, она различала там почти
человеческие намеки — позы, усилия, движения, черты и взгляды; ее не удивила бы теперь процессия полевых мышей, бал сусликов или грубое веселье ежа, пугающего спящего гнома своим фуканьем.
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку и слезы потекли по ее
лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия
человеческого.
Он встал, пошел дальше, взволнованно повторяя стихи, остановился пред темноватым квадратом, по которому в хаотическом беспорядке разбросаны были странные фигуры фантастически смешанных форм:
человеческое соединялось с птичьим и звериным, треугольник с
лицом, вписанным в него, шел на двух ногах.
Вечером собралось человек двадцать; пришел большой, толстый поэт, автор стихов об Иуде и о том, как сатана играл в карты с богом; пришел учитель словесности и тоже поэт — Эвзонов, маленький, чернозубый человек, с презрительной усмешкой на желтом
лице; явился Брагин, тоже маленький, сухой, причесанный под Гоголя, многоречивый и особенно неприятный тем, что всесторонней осведомленностью своей о делах
человеческих он заставлял Самгина вспоминать себя самого, каким Самгин хотел быть и был лет пять тому назад.
Вы говорите, что дурно уснете — вот это и нужно: завтра не будет, может быть, этого сияния на
лице, но зато оно засияет другой, не ангельской, а
человеческой красотой.
«Да, совсем новый, другой, новый мир», думал Нехлюдов, глядя на эти сухие, мускулистые члены, грубые домодельные одежды и загорелые, ласковые и измученные
лица и чувствуя себя со всех сторон окруженным совсем новыми людьми с их серьезными интересами, радостями и страданиями настоящей трудовой и
человеческой жизни.
Не говоря уже о том, что по
лицу этому видно было, какие возможности духовной жизни были погублены в этом человеке, — по тонким костям рук и скованных ног и по сильным мышцам всех пропорциональных членов видно было, какое это было прекрасное, сильное, ловкое
человеческое животное, как животное, в своем роде гораздо более совершенное, чем тот буланый жеребец, зa порчу которого так сердился брандмайор.
Повсеместно ныне ум
человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение
лица состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности.
Заря уже занялась, когда он возвратился домой. Образа
человеческого не было на нем, грязь покрывала все платье,
лицо приняло дикий и страшный вид, угрюмо и тупо глядели глаза. Сиплым шепотом прогнал он от себя Перфишку и заперся в своей комнате. Он едва держался на ногах от усталости, но он не лег в постель, а присел на стул у двери и схватился за голову.
Ленивою рукой обтирал он катившийся градом пот со смуглого
лица и даже капавший с длинных усов, напудренных тем неумолимым парикмахером, который без зову является и к красавице и к уроду и насильно пудрит несколько тысяч уже лет весь род
человеческий.
Я решаюсь занять собой не только потому, что испытываю потребность себя выразить и отпечатлеть свое
лицо, но и потому, что это может способствовать постановке и решению проблем человека и
человеческой судьбы, а также пониманию нашей эпохи.
Одного из таких старых дубов
человеческого леса я видел в Гарном Луге в
лице Погорельского. Он жил сознательною жизнью в семидесятых и восьмидесятых годах XVIII века. Если бы я сам тогда был умнее и любопытнее, то мог бы теперь людям двадцатого века рассказать со слов очевидца события времен упадка Польши за полтора столетия назад.
Католичество возвысило
человеческую стихию, почти обоготворило ее в
лице папы и князей церкви и принизило ее, втоптало все
человеческое в грязь в
лице мирян, людей вообще.
Человеческая стихия была, с одной стороны, принижена христианством в истории, а с другой — ложно возвеличена в
лице папы, царя, иерархии, в
человеческом быте и
человеческих мнениях, выданных за божеские.
Они отвергают тайну
лица человеческого и всякого
лица, которая связана с тайной
Лица Божьего.
Замужние красят себе губы во что-то синее, и от этого
лица их совершенно утрачивают образ и подобие
человеческие, и когда мне приходилось видеть их и наблюдать ту серьезность, почти суровость, с какою они мешают ложками в котлах и снимают грязную пену, то мне казалось, что я вижу настоящих ведьм.
Во всех
лицах заметно одно
человеческое стремление — высвободиться из самодурного гнета, под которым все выросли и живут.
Она, в самом деле, воспитана так, что в ней вовсе нет
лица человеческого.
На всех
лицах написан испуг и недоверчивость; естественный ход мышления изменяется, и на место здравых понятий вступают особенные условные соображения, отличающиеся скотским характером и совершенно противные
человеческой природе.
При помощи этого минутного освещения мы видим, что тут страдают наши братья, что в этих одичавших, бессловесных, грязных существах можно разобрать черты
лица человеческого — и наше сердце стесняется болью и ужасом.
Жаль мне бедного Михаила Федоровича, [
Лицо не установленное.] тут не избежать
человеческого суда, он неумолим в своих приговорах.
В его фигуре и
лице было что-то весьма сложное, так сказать, немецко-вахмистровски-полицейско-гусарское. Видно было, однако, что он умен, ловок, не разборчив на средства и с известной стороны хороший знаток
человеческого сердца.
Чувствую, холодный такой, мокрый весь, синий, как известно, утопленник, а потом будто белеет;
лицо опять
человеческое становится, глазами смотрит все на меня и совсем как живой, совсем живой.
На лавках голова к голове лежали две
человеческие фигуры, закрытые серыми суконными свитками. Куля взял со светца горящую лучину и, подойдя с нею к одному из раненых, осторожно приподнял свитку, закрывающую его
лицо.
А на Малой Ямской, которую посещают солдаты, мелкие воришки, ремесленники и вообще народ серый и где берут за время пятьдесят копеек и меньше, совсем уж грязно и скудно: пол в зале кривой, облупленный и занозистый, окна завешены красными кумачовыми кусками; спальни, точно стойла, разделены тонкими перегородками, не достающими до потолка, а на кроватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые простыни и дырявые байковые одеяла; воздух кислый и чадный, с примесью алкогольных паров и запаха
человеческих извержений; женщины, одетые в цветное ситцевое тряпье или в матросские костюмы, по большей части хриплы или гнусавы, с полупровалившимися носами, с
лицами, хранящими следы вчерашних побоев и царапин и наивно раскрашенными при помощи послюненной красной коробочки от папирос.
В это самое время из-под моста вдруг появляется, в одной грязной дырявой рубахе, какое-то
человеческое существо с опухшим бессмысленным
лицом, качающейся, ничем не покрытой обстриженной головой, кривыми безмускульными ногами и с какой-то красной глянцевитой культяпкой вместо руки, которую он сует прямо в бричку.
Мне кажется, что ум
человеческий в каждом отдельном
лице проходит в своем развитии по тому же пути, по которому он развивается и в целых поколениях, что мысли, служившие основанием различных философских теорий, составляют нераздельные части ума; но что каждый человек более или менее ясно сознавал их еще прежде, чем знал о существовании философских теорий.
Многие, вероятно, замечали, что богатые дворянские мальчики и богатые купеческие мальчики как-то схожи между собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней и постройней, а другие поплотнее и посырее; но как у тех, так и у других, в выражении
лиц есть нечто телячье, ротозееватое: в раззолоченных палатах и на мягких пуховиках плохо, видно, восходит и растет мысль
человеческая!
— И это справедливо, — подтвердил Вихров, — злое начало, как его ни заковывай, непременно в жизни
человеческой начнет проявляться — и все больше и больше, пока снова не произнесутся слова любви и освобождения: тогда оно опять пропадает… Но кто ж тебе все это рассказывал? — прибавил он, обращая с радушием свое
лицо к Груне.
Студентом он все бывал или в Дворянском собрании, где встречал и прелестные
лица и элегантные туалеты, или в Немецком собрании, где были немочки и дочери небогатых чиновников, которые все имели, по большей части, испитые, худые физиономии, но все-таки у них были
лица человеческие, а тут вдруг он увидел какие-то луны ходячие, какие-то розовые тыквы.
Благонравен ли русский мужик? Привязан ли он к тем исконным основам, на которых зиждется
человеческое общество? Достаточно ли он обеспечен в матерьяльном отношении? Какую дозу свободы может он вынести, не впадая в самонадеянные преувеличения и не возбуждая в начальстве опасений? — вот нешуточные вопросы, которые обращались к нам, людям, имевшим случай стоять
лицом к
лицу с русским народом…
Лично каждый из этих господ может вызвать лишь изумление перед безграничностью
человеческого тупоумия, изумление, впрочем, значительно умеряемое опасением: вот-вот сейчас налетит! вот сейчас убьет, сотрет с
лица земли этот ураган бессознательного и тупоумного лгания, отстаивающий свое право убивать во имя какой-то личной «искренности», до которой никому нет дела и перед которой, тем не менее, сотни глупцов останавливаются с разинутыми ртами: это, дескать, «искренность»! — а искренность надобно уважать!
Каждая машина, каждое усовершенствование или изобретение в области техники, каждое новое открытие требует тысяч
человеческих жертв, именно в
лице тех тружеников, которые остаются благодаря этим благодеяниям цивилизации без куска хлеба, которых режет и дробит какое-нибудь глупейшее колесо, которые приносят в жертву своих детей с восьми лет…
Очнулся — уже стоя перед Ним, и мне страшно поднять глаза: вижу только Его огромные, чугунные руки — на коленях. Эти руки давили Его самого, подгибали колени. Он медленно шевелил пальцами.
Лицо — где-то в тумане, вверху, и будто вот только потому, что голос Его доходил ко мне с такой высоты, — он не гремел как гром, не оглушал меня, а все же был похож на обыкновенный
человеческий голос.
Дверь в кают-компанию — та самая: через час она тяжко звякнет, замкнется… Возле двери — какой-то незнакомый мне, низенький, с сотым, тысячным, пропадающим в толпе
лицом, и только руки необычайно длинные, до колен: будто по ошибке наспех взяты из другого
человеческого набора.
Опять задребезжал робкий, молящий голос. Такой жалкий, что в нем, казалось, не было ничего
человеческого. «Господи, что же это? — подумал Ромашов, который точно приклеился около трюмо, глядя прямо в свое побледневшее
лицо и не видя его, чувствуя, как у него покатилось и болезненно затрепыхалось сердце. — Господи, какой ужас!..»
В провинции
лица умеют точно так же хорошо лгать, как и в столицах, и если бы кто посмотрел в нашу сторону, то никак не догадался бы, что в эту минуту разыгрывалась здесь одна из печальнейших драм, в которой действующими
лицами являлись оскорбленная гордость и жгучее чувство любви, незаконно попранное, два главные двигателя всех действий
человеческих.
Натура
человеческая до крайности самолюбива, и если, ловко набросив на свое
лицо маску добродушия и откровенности, следователь обращается к всемогущей струне самолюбия, успех почти всегда бывает верен.
От управляющего губернией был послан между тем жандарм за начальником арестантской роты, и через какие-нибудь полчаса в приемной зале уж стоял навытяжке и в полной форме дослужившийся из сдаточных капитан Тимков, который, несмотря на то, что владел замечательно твердым характером и столь мало подвижным
лицом, что как будто бы оно обтянуто было лубом, а не кожей
человеческой, несмотря на все это, в настоящие минуты, сам еще не зная, зачем его призвали, был бледен до такой степени, что молодой чиновник, привезенный вице-губернатором из Петербурга и теперь зачисленный в штат губернского правления, подошел к нему и, насмешливо зевая, спросил...
Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, — это дурное чувство, — идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотретьна страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть
человеческое сочувствующее
лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия.
Род
человеческий можно разделять на множество отделов — на богатых и бедных, на добрых и злых, на военных и статских, на умных и глупых и т. д., и т. д., но у каждого человека есть непременно свое любимое главное подразделение, под которое он бессознательно подводит каждое новое
лицо.
Ох, уж этот полковник, военный инженер Колосов, холодный человек, ни разу не улыбнувшийся на лекциях, ни разу не сказавший ни одного простого
человеческого слова, молчаливый тиран, лепивший безмолвно, с каменным
лицом, губительные двойки, единицы и даже уничтожающие нули!
Это не знаменитый генерал-полководец, не знаменитый адвокат, доктор или певец, это не удивительный богач-миллионер, нет — это бледный и худой человек с благородным
лицом, который, сидя у себя ночью в скромном кабинете, создает каких хочет людей и какие вздумает приключения, и все это остается жить на веки гораздо прочнее, крепче и ярче, чем тысячи настоящих, взаправдашних людей и событий, и живет годами, столетиями, тысячелетиями, к восторгу, радости и поучению бесчисленных
человеческих поколений.
Благодаря связям, заведенным в Петербурге, а также преступному попустительству местных полицейских властей, меняльная пропаганда высоко держала свое знамя в Зяблицыне, так что была минута, когда главный ересиарх, Гузнов, не без нахальства утверждал, что скоро совсем прекращение роду
человеческому будет, за исключением
лиц, на заставах команду имеющих, которым он, страха ради иудейска, предоставлял плодиться и множиться на законном основании.
С
лица царя исчезло все
человеческое. Таким страшным никогда не видывал его Малюта.